Интернет-портал интеллектуальной молодёжи

http://ipim.ru/discussion/2203.html (версия для печати)

Дискуссии

Наука и Россия: взгляд из Манчестера

Заведующий лабораторией оптики наноструктурированных материалов Университета Манчестера Александр Григоренко. Фото с сайта www.strf.ru Возглавляемая нобелевским лауреатом Андреем Геймом группа из University of Manchester – одна из самых известных научных команд в мире. Её можно сравнить с Manchester United в футболе: обе имеют превосходных игроков и большие титулы, осаждаемы журналистами и недосягаемы для большинства конкурентов. Интерес к исследованиям, которые проводят физики из Манчестерского университета, колоссальный. Недавно на одной из научных секций проходившего в МГУ международного Нано и Гига Форума мне пришлось довольно долго ждать, когда же состоится моё давно запланированное интервью с одним из членов этой команды, имеющим российские корни, Сашей Григоренко, которого зажали в плотном кольце учёные из разных стран. Когда же мой герой нашёл для меня время, мы пошли в студенческую столовую пить кофе с молоком и вести беседы о будущем мировой науки. Каким оно видится из Манчестера глазами бывшего российского физика, что полезного может сделать для российской науки диаспора, как развиваются графеновые теории и эксперименты, почему нельзя вкладывать деньги в ускорители и что нужно для того, чтобы стать успешным учёным?

Итак, мой респондент – заведующий лабораторией оптики наноструктурированных материалов Университета Манчестера, в прошлом научный сотрудник Института общей физики им. А. М. Прохорова Саша Григоренко. Кстати, по поводу имени. Саша – это не фамильярность. Учёный сам решил так официально представляться после того, как на одной из международных конференций англичане его записали Алексом. Тогда ему пришлось объяснять зарубежным коллегам, что они ничего не понимают в русских именах, что в России Алекс – это Алексей, а Александр – совсем другое имя. Однако звать нашего соотечественника полным именем англичанам оказалось трудно, и в качестве компромиссного был принят вариант "Саша".

Как в University of Manchester пришли русские

Саша, очень приятно видеть Вас в числе докладчиков Нано и Гига Форума. Кстати, почему Вы решили участвовать в этом мероприятии: тематика конференции привлекла или, может, состав участников?

– Если честно, просто хороший человек пригласил. Вообще, я нечасто езжу на конференции, считаю это бессмысленным времяпровождением.

Мне всегда казалось, что учёные, наоборот, с удовольствием приезжают на большие конференции, считают участие в подобных мероприятиях подтверждением своей статусности…

– Правильно, это считается подтверждением статуса, полезной для промоушена вещью. Но я от этого далёк. На мой взгляд, что-то специально придумывать для того, чтобы создать себе имя в науке, не нужно. Если вы действительно сделаете что-то стоящее, всё само собой будет, за редким исключением. Может, в этом и состоит одна из больших проблем современной науки: многие учёные заняты тем, что пытаются себя как-то "забрендировать". Я же считаю неправильной саму идею бренда. Ты либо сделал что-нибудь хорошее – и тогда люди будут делать то же самое, либо не сделал. Я не понимаю, как человек может регулярно, каждые полгода-год, выдавать на-гора результаты, достойные докладов на пленарных заседаниях.

На конференциях, конечно, ещё завязываются контакты. Но тут всё зависит от характера человека. Некоторые сходятся с людьми легко. Им ничего не стоит остаться, задать какой-нибудь вопрос нужному учёному. Другим в радость ездить, менять месторасположение. А есть просто более замкнутые люди. Я не совсем такой: когда нужно, могу вступить в дискуссию, но меня напрягает дорога. И потом, на конференциях не так много времени на общение, в этом смысле мне больше нравятся семинары, где есть возможность посмотреть лаборатории, поговорить с интересующими тебя людьми столько, сколько нужно. Поэтому почти все свои контакты с лучшими учёными я установил на семинарах, а не на конференциях.

Расскажите о группе, в которой работаете: как она организовалась, какова сейчас её структура, какая роль отведена Вам в команде?

– Сейчас это большая группа, порядка 30 человек, которой руководит Андрей Гейм, а Костя Новосёлов ему помогает. Группа возникла, когда Гейм перебрался в Манчестер из Голландии в 2000 году и занялся исследованием физики твёрдого тела. Поначалу всё оборудование (которого было немного) умещалось в одной довольно пустой большой комнате, а на строительство чистой комнаты ещё только "писался" большой грант... На сегодняшний день наша группа состоит из нескольких маленьких лабораторий. Одну из них, которая занимается магнитными свойствами материалов, возглавляет Ирина Григорьева, супруга Андрея Гейма (когда-то она работала в Черноголовке). Другая лаборатория ведёт исследования по жидкому гелию, её руководитель – тоже наш соотечественник, Андрей Голов. И наша маленькая лаборатория, которой заведую я, исследующая оптику всевозможных наноструктурированных материалов. В группе все активно сотрудничают – например, мы помогали измерять оптические свойства графена. У нас довольно весело и принято ставить всякие смешные эксперименты, которые часто обсуждаются сообща. Нет такого, что каждый сидит в своей комнате, и занимается только своим делом, и никого не замечает вокруг. Если нужна помощь от коллег, она поступает. Иногда, правда, и пинок под зад получаешь, если несёшь какую-нибудь чушь…

От кого?

– От всех. Все принимают участие, любят объяснить, как нужно сделать. Но они действительно знают, как нужно сделать. Это некий способ ведения дискуссии (порождённый Физтехом): "Я сейчас тебе объясню, как это на самом деле…" Но это не означает, что все мы самоуверенны до невозможности. Любой может признать, что не прав.

Сколько в группе человек, имеющих российские корни?

– Довольно много – порядка десяти. Хотя раньше в Великобритании в одной команде больше двух русских собрать было нельзя. Но в Манчестере, после прихода Андрея Гейма, появилось сразу трое учёных из России. Видимо, англичане тогда дали слабину. А сейчас они стали чаще принимать иностранцев на работу – в биологии, к примеру, очень много китайцев.

О чём жалеет Nature

Графен стал популярен ещё до того, как за него вручили Нобелевскую премию. А откуда пошла эта волна: от первой статьи в Science или от первого образца?

– Я думаю, последнее утверждение верно. Не будь первого образца – не было бы первой статьи в Science… Развитие физики, если вы внимательно посмотрите, всегда сопряжено с какими-то вещами, которые предоставляют некое новое поле деятельности. Мой любимый пример – диаграмма смешивания углерода и железа. Она настолько сложная, и столько открытий было сделано для того, чтобы появились новые материалы – булатные, легированные стали… Кто лучше всех здесь преуспевал, тот в итоге, образно выражаясь, мечом всех и зарубал. Откачали воздух – получилась вакуумная техника, сжижили кислород и гелий – появилась криогеника со сверхпроводимостями и сверхтекучестями. Но вначале отношение к первооткрывателям почти всегда настороженное. То же самое, когда в 2005 году наши коллеги, будущие нобелевские лауреаты, сделали первый образец графена, – никаких оваций не было. Те, у кого графен получался, им верили. У кого не получался, соответственно, нет. Теория ведь говорила, что не существует этого материала. Серьёзно, теоретиками было доказано, что графена в природе быть не может. Кстати, по этой причине первая статья очень тяжело проходила. В Nature её не приняли и в результате опубликовали в Science. Наверное, сейчас Nature немного жалеет об этом... А "волна пошла" тогда, когда стало ясно, что по целому ряду параметров графен имеет приставку "супер" и обладает исключительно занимательной физикой. Кому интересно, каноническая история рождения графена изложена в нобелевской лекции "Random Walk to Graphene". Как часто бывает в таких случаях, каноническая история намного забавнее апокрифических.

Что дала физикам University of Manchester популярность графена?

– Многое дала, но одновременно что-то и забрала. Если бы вы знали, какое количество журналистов там было в первое время, причём в основном российских! Потом английских, китайских, японских… Работать нельзя было.

Наверное, потому, что общественность долго ждала некоей научной революции, появились даже мнения, что физики больше ничем не могут удивить мир.

– Знаете, в конце XIX века тоже некоторые говорили: "Физике – конец!", а математик Гильберт даже предложил – как насущную – проблему аксиоматизации физики. Но в XX столетии открыли фотоэффект, квантовую механику, сильное и слабое взаимодействие. Оказалось, можно на этот счёт расслабиться: огромное пространство для деятельности впереди. Особенно сейчас стало ясно, что нельзя вкладывать деньги в таком количестве в ускорители, а лучше вложить их куда-нибудь в исследования, которые обусловлены любознательностью. Я уверен, что сказки про конец физики так и останутся сказками. Но в отместку я бы поговорил о конце математики. И не потому, что в математике уже невозможно ничего нового сказать, а потому, что доказательства стали такими длинными и бесконечными, что для их проверки учёный должен потратить полжизни, а на чтение научной статьи, которая занимает минимум 100 страниц, – не меньше полугода. Может быть, поэтому Гриша Перельман и не писал статью, а просто в архиве оставил своё доказательство гипотезы, и все дела. Хотя к предсказаниям "конца" чего-нибудь надо, конечно, относиться с юмором – мы предполагаем, а природа располагает.

Откуда дыры в бюджете европейской физики

Вы сделали очень интересное замечание на тему того, что не стоит вкладываться в ускорители. Почему?

– Да потому, что это просто машина для пожирания денег. Как и что в России происходит, вы знаете, не правда ли? Появляется программа – и сразу возникает вопрос: что стоит больше всего? Дальше мы будем покупать это наименование за самые большие деньги, потому что так у нас больше всего в кармане осядет. То же самое работает и для ускорителей. Плюс непонятно, даст ли оно какой-нибудь результат. После того как партикулярные физики обещают большой взрыв в большом ускорителе – то, может, отсутствие результата – оно и к лучшему?

Почему же Вы им так не доверяете?

– Эти ребята, простите, не могут сделать нормальный сверхпроводящий магнит. У них гелий утёк, сорвался пуск коллайдера, и они целый год эту машину ремонтировали. А люди боятся, что они сделают чёрную дыру! Как говорят злые языки, чёрную дыру они таки уже сделали – в бюджете европейской физики. По-моему, эти учёные немножко отдалены от народа. Есть куча всего, что нужно исследовать, не впадая в гигантоманию. Даже с основополагающими понятиями физики не совсем всё ясно. Нет чёткого понимания, почему работает термодинамика, квантовая механика. Часто известны рецепты, как что подсчитать, а почему оно работает так или иначе, никто не знает. А сколько можно сделать интересных экспериментов! Нам же все предлагают обсуждать большой взрыв, инфляцию вселенной, тёмную энергию и реликтовое излучение...

А что даст более глубокое понимание основополагающих законов физики?

– На сегодняшний момент проблемы в высокоэнергетической физике, как мне кажется, следующие. Всё развивалось экстенсивным методом, грубо говоря, вы просто открывали новые частички. Но на каком-то этапе старый способ, когда вы брали "кувалду", стучали по атомам и смотрели, как они разлетаются, исчерпал себя – "кувалды" оказалось уже недостаточно. И потом, когда вы стали сильно бить, лететь начали не частички атома, а частички, рождённые этим ударом "кувалды". Понять, что за этим делом стоит, тяжело. Вполне возможно, нам понадобится другой способ познания природы. Пока он ещё не открыт, но это не означает, что его не существует. Пока то, что мы знаем, бесконечно мало по сравнению с тем, что есть на самом деле. На вопрос "что такое электрон?" никто разумно не ответит! Такая же ситуация и с квантовым описанием гравитации, над чем бьются достаточно долго. Самый простой пример: высокотемпературные сверхпроводники, наделавшие много шума в науке. Я хорошо помню 1986 год, забитый зал семинара Гинзбурга… Больше двадцати лет прошло с того момента, а воз и ныне там: никто, имея все умения современной физики, пока не может объяснить, почему электроны спариваются при таких высоких температурах. А если бы это стало понятно, мы уже давно бы пользовались проводниками в линиях электропередач, которые совсем не теряли бы энергию при её передаче.

Зачем нужен графен

Скажите, насколько продвинулись работы по графену, после того как за его открытие присудили Нобелевскую премию?

– Сильно продвинулись. Я бы сказал, наступил некий ренессанс. Графен уже "водородили", фторировали – ведь, в конце концов, графен – это большая и плоская органическая макромолекула. После графена сделали боронитрит – аналог графена, только диэлектрик. И сейчас наши нобелевские лауреаты исследуют его физику. Это довольно интересно. Плюс создаются всяческие рукотворные слоистые структуры на основе графена и гибридные структуры.

Графен приобрёл сумасшедшую популярность, в том числе и благодаря журналистам. Но не преждевременен ли такой ажиотаж вокруг него? Действительно ли этот материал способен кардинально поменять нашу жизнь?

– Время покажет. По этому поводу нужно расслабиться. У каждого человека может и должно быть своё мнение. Я работал в Институте общей физики им. А. М. Прохорова, учёные которого, как известно, в 1964 году получили Нобелевскую премию за работы по лазерам. Тогда тоже сначала многие говорили: кому нужен этот генератор или усилитель – совершенно бессмысленное занятие! Но когда представили несколько вариантов лазера, спектроскопии, отношение поменялось на противоположное. Если смотреть правде в глаза, сейчас лазер – один из самых используемых приборов. CD-writer, DVD-writer, навигация, резка материалов… Любое считывание цифровой информации завязано на лазеры. Надеюсь, так будет и с графеном. Точно известно одно: на данный момент графен много интересного дал физике и – я практически уверен – даст ещё больше со временем. Это революционное открытие, новый материал и новый способ изготовления двумерных материалов. Кто-то скажет, что это очевидно. Но тогда почему его не могли сделать столько лет?

До какого времени будут продолжаться исследования графена? Какой результат нужно получить, чтобы он был признан удовлетворительным, конечным?

– Это невозможно сказать. Каждый раз обнаруживается что-то новое. Пока только соскребли верхушку айсберга.

Как поднять индекс Хирша

Что Вы сами считаете своим главным научным достижением?

– Надеюсь, оно у меня ещё впереди.

А если конкретнее, что является вашей "визитной карточкой" в науке? Как Вы сами себя презентуете?

– Я себя никак не презентую. Мне просто нравится познавать новое и заниматься физическими исследованиями. Это здорово, когда твоя профессия и есть твоё хобби.

А другие? Вам же наверняка интересно, как Вас видят со стороны, к примеру, коллеги, рецензенты Ваших статей?

– Не очень интересно, если честно. Если принимают статью – хорошо, если не принимают – плохо, вот и всё. По большому счёту, я со всеми нахожусь в хороших отношениях. Хотя, как показывает практика, если вы делаете что-то хорошее и новое, то, скорее всего, это будет пробиваться с трудом. Пример с графеном – тому подтверждение. Но, надеюсь, не всё ещё сделано. В принципе, если человек знает своё предназначение, то у него по жизни всё просто: он долбит в одну точку – получится либо нет. Ему можно не думать о славе, о премиях. Он знает, что ему нужно копать отсюда и до конца жизни, и этим занимается.

А что Вы копаете?

– Узнаем со временем. Если откопаю что-нибудь, обязательно расскажу. Есть разные люди. Кто-то яблоки срывает, подставляет стремянки – когда-то плоды лучше, когда-то – хуже. Ньютон камушки собирал, как вы помните. Он говорил: "Я ничего не открыл, а просто собирал камушки на берегу моря. Когда-то камушек получался лучше, прозрачнее, а когда-то – хуже". Каждому своё. Копать немного тяжелее, поскольку не ясно, что выкопаешь: золотую жилу или пустую породу. Зато никто не мешает.

В процессе копания отчитываетесь, сколько и чего накопали?

– Моя главная обязанность – читать лекции студентам, потом уже лаборатория и наука. Наука – это счастливая возможность, когда студентов нет. За результаты исследований, как я считаю, учёный никому не должен отчитываться, разве что самому себе. Если получится что-то сделать и для других – это здорово.

А как Вы гранты выигрываете: что обычно пишете в заявках?

– В заявке нужно хорошо изложить свою идею, объяснить, почему этот грант следует давать вам, а не кому-то другому. Для этого хорошо бы иметь приличную статью и проделанную работу, которая показывает, что это новое направление, достойное финансирования. Тогда обычно легче.

Ваш послужной список, импакт-фактор играют при этом какую-то роль?

– Играют, конечно. Помимо этого, в Англии очень важно, откуда ты. Если из Оксфорда или Кембриджа, то грант получить, конечно, легче.

Какой у Вас индекс Хирша?

– Небольшой, 20. Я не верю в этот индекс, если честно, несмотря на то, что сумасшествие с его подсчётами затронуло всё прогрессивное человечество. Как только он вышел, он был осмыслен. Но по прошествии 10 лет его актуальность сошла на нет. Если вы посмотрите на количество журналов, оно экспоненциально возросло, как только людям сообщили, что они должны иметь большой индекс Хирша. Все профессора и прочие граждане, занимающие большие позиции, начали печатать не по 5, а по 15 статей в год. Соответственно, если в каждой статье вы хотя бы пяток-десяток своих работ процитируете, у вас через считанные годы будет индекс Хирша за 40. Большинство людей, у которых выходят десятки статей в год, часто в публикациях повторяют одно и то же, ссылаясь на одни и те же свои работы. Поднять за пять лет индекс Хирша ничего не стоит.

В таком случае, можно ли создать более совершенную модель подсчёта эффективности работы учёных?

– На мой взгляд, нет. Это всё бессмысленно. Нельзя одним числом отразить всё многообразие работы учёного. Конечно, более или менее честным было бы в этих рейтингах учитывать небольшое количество журналов, публикующих что-то хорошее. Если ты там опубликовался, то чего-то в жизни, несомненно, достиг. В принципе, этого достаточно, чтобы можно было подавать на гранты. При всём этом надо понимать, что есть люди, которые только окончили институт, и они не могут публиковаться в крупных журналах, однако они тоже могут делать хорошую науку, и им тоже нужно давать шанс, давать гранты. Должно быть не так, как сейчас в той же Англии, где полюбили мегагранты. Мне кажется, нужно какую-то часть денег поделить на разумно маленькие гранты, чтобы давать их людям, которые скажут: "Я хочу это исследовать, потому что это интересно". Например, при существующей системе было бы невозможно выиграть грант на графен. Во-первых, никто бы не поверил, что можно получить стабильный двумерный материал, так как теоретики показали, что это невозможно. Во-вторых, есть проблема с реферированием – люди, которые реферируют твои статьи или рассматривают заявки, в науке занимаются примерно тем же самым… Они могут воспользоваться твоей идеей.

Чего не хватает российской науке

Каковы, на Ваш взгляд, главные неудобства британской научной среды?

– Конечно, в Англии тоже всё забавно. Там очень большая конкуренция университетов, многие крупные гранты забирают Оксфорд, Кембридж и Лондон. Однако есть некий ненулевой процент грантов (~25 процентов), которые и другие могут честно выиграть. В этом, по-моему, главное отличие западной науки от российской, где гранты часто получают по знакомству.

Откуда Вы это знаете?

– Hearsay, как говорят англичане, то есть слух. В России нет прозрачности и есть возможность обналичивания, тогда как на Западе на что деньги попросил – на то и должен тратить. Опять же, в отличие от России, в Англии не бывает такого, чтобы вам сказали: "Идея хорошая, но мы дадим тебе 40 процентов от того, что ты просишь". У нас срезают максимум на 10 процентов, потому что все понимают, что если больше сократить, то работа просто не будет выполнена. Получится результат или нет – это уже другой вопрос. Но там точно нельзя взять грантовые деньги и послать всех к чёрту.

Вы поддерживаете научные связи с российскими коллегами?

– Когда-то поддерживал, в последнее время нет. В России в какой-то момент стало очень тяжело заниматься наукой, исследования практически не финансировались, и непонятно было, чем мы можем помочь друг другу. Сейчас стало полегче. Может, будем вместе что-то делать.

Сколько, если не секрет, зарабатывает британский учёный?

– Немного. В принципе, Россия могла бы легко платить такие же деньги. Почему она не хочет этого делать – хороший вопрос.

А Вы бы вернулись работать в Россию на зарплату, сопоставимую с Вашей нынешней?

– Я десять раз бы подумал. Вообще, я уехал довольно поздно, в 1998 году, и без особого желания. Просто тогда со здоровьем случились проблемы, надо было ещё семью содержать, а я получал очень мало. При всей моей любви к родине нельзя было жить на мизерную сумму, которую ещё не всегда выдавали. А зарабатывать постоянно грантами, чем мы тогда в основном занимались, очень тяжело. В результате, вместо того чтобы работать, становишься машиной для написания заявок на гранты. На самом деле я бы очень хорошо подумал, прежде чем вернуться. Я уже более десяти лет живу в Англии, всё более-менее там знаю…

Но всё же Вы не исключаете возможность возвращения?

– Я бы, может, и переехал куда-нибудь на временную позицию, на 7–10 лет. На Западе люди редко работают всё время на одном месте. Часто выбирают new challenge, новое дело. Считаю, что это разумно. Необязательно всё время сидеть неподвижно и говорить: "Я патриот этого места, я его очень сильно люблю". Иногда перемещение в пространстве приводит к появлению новых мыслей. Ты попадаешь в другое окружение, тебе задают другие вопросы, на них могут быть более интересные ответы. Что же касается российской науки, то у меня полное ощущение, что на неё всем наплевать. Если есть нефть, то зачем нужна наука? Может быть, это и правильно – кто знает… Мне кажется, наверху решили: раз интеллигенция нас не любит, то вместо неё мы будем дружить с байкерами...

Вы в курсе, как реформируется сегодня российская наука: появляются новые фонды поддержки, корпорации, то же "Сколково"?

– Конечно. У меня здесь друзья, с которыми я постоянно общаюсь. Что же касается реформ, то, думаю, есть ещё много вещей, которые имеет смысл сделать, например Академию наук резко урезать.

Почему?

– Я был в академических институтах, в которых вообще ничего нет, кроме фирм. Очевидно, что учёные там совсем не появляются и науки никакой нет. Спорить не буду: есть институты, которые работают. Но их бы и оставить, а остальных подрезать и вынести часть науки за Москву, в деревню, построить нормальный академгородок. Не может наука жить в таком дорогом городе, в котором до работы добираться приходится часа полтора! Это бессмысленно, так же, как и строить "Сколково" в самом лучшем районе, в котором понятно кто будет жить через некоторое время.

А кто поедет в эту деревню?

– Эйлер же поехал в грязный, мокрый Петербург, где нет лета…

То было в XVIII веке...

– Учёным не так много нужно: нормальная зарплата, еда, жильё и место, где делать науку. Уже этого бывает достаточно, чтобы что-то разумное происходило. Сейчас, в принципе, если создать хорошие условия жизни, заниматься наукой на современных приборах, пригласить некоторое количество ребят, которые всё это построят…

И Вы бы поехали в российскую глубинку?

– Пока не знаю, это зависит от предложения. Скорее всего, пока Путин будет при власти, – нет. И не потому, что я Путина не люблю. Просто у него был карт-бланш, чтобы сделать хорошо. Он довольно долго был президентом, страна получала очень большие деньги, нефть стоила 150 долларов за баррель, стабилизационный фонд был огромный. Можно было сделать 3–4 нормальные научные программы. Почему он этого не сделал – вопрос без ответа. Я не большой поклонник управленцев типа Чубайса. Как он выжил на протяжении всей перестройки или приватизации, я не могу понять. Для меня очень странно, что он сейчас заправляет "Роснано".

Полагаете, что все проблемы российской науки из-за несовершенства политической системы?

– Однозначно. Можно всё что угодно говорить по поводу Запада, но там есть выборы. Там реально одна партия может победить другую. В России выборов нет. Как ребята наверху договорятся, так и будет. Ещё раз повторяю: может быть, это для России и разумно. Её, как известно, умом не понять и аршином общим не измерить.

У Вас какое гражданство?

– Российское.

То есть Вы будете голосовать на выборах президента РФ в 2012 году?

– В жизни я голосовал два раза. Один раз против Тихонова, который был председателем Совета Министров в 1980-х годах и который в свои 80 лет (!) баллотировался в Верховный Совет СССР (если мне не изменяет память). Нам было интересно проверить, будет ли процент голосовавших "за" отличен от 100 процентов? Мы, кстати, были единственными людьми в нашем округе, которые спрашивали: "Где здесь кабинка для голосования?" После этого к нам приходил парторг института и убеждал: "Ребята, вам в этой стране ещё жить". А ведь формально голосование было тайным... Второй раз я голосовал против Ельцина, вернее, "против всех" во время вторых выборов президента РФ в 1996 году. Идея была такая, что, если ты против всех проголосуешь, тогда новые кандидаты придут. Президент был болен, и было ясно, что он не будет управлять страной, что за ним встанет кто-то другой. Но в обоих случаях результаты выборов оказались таковы, что стало ясно: реальные голоса избирателей в них мало что значили. После этого я больше не голосовал. Нет, я не стал аполитичным. Но пока не будет ясно, что есть возможность хоть что-то поменять, какой смысл изъявлять свою волю? С ней всё равно не считаются… Единственное, почему можно было бы пойти, – чтобы твоим голосом не воспользовались.

Если отвлечься от политики, что, на Ваш взгляд, определяет успех в научном процессе? Может, есть ещё какие-то приоритетные вещи, которые в должной мере не учитываются в организации российской науки?

– Знаете, мне страшно повезло с командой, которую собрал в Манчестере Андрей Гейм. Поэтому, на мой взгляд, было бы здорово, если бы в России тоже поняли, что кадры решают всё. В принципе, есть всё, чтобы восстановить русскую научную школу, подорванную перестройкой и распадом Советского Союза. Было бы здорово, если бы это произошло в ближайшее десятилетие.

Быкова Наталья

источник: STRF